Cкажи на милость, драгоценная черепная коробка, почему в твоих некартонных внутренностях рабочий пластилин закостенел до такой степени, что никакие изощренные, целенаправленные воздействия потоками и зарядами упорно не могут сделать из задеревеневшего комка гибкую, восприимчивую, емкую массу? C издевательским скрипом глазные яблоки вращаются в глазницах, нарочно, вестимо, искажают информацию, будто сплотились в единой грозной лиге с усталой спиной. Покорно отражают зрачки зеленое пространство по пять сотен раз в одни сутки, и покорно страдают в рабском наряде, горбатятся капилляры и слезные железы. А ночью, оборачиваются потрепаться, пожевать пахучий рыбий жир и потолковать о разинях и бестолковцах, которым раньше, в незапамятном прошлом двенадцати месяцев, служили. Служили, и много хороших вещей видели; а если по правде, то много отвратительных и тошнотворных вещей знают. Пробегают судорогой в тон их разыгравшемуся клекоту воспоминания, кинолентой в серой детской. Такие воспоминания, что много лучше прикинуться кустом серебряной с просинью сирени и старательно выискивать цветок с восемью лепестками: чтобы наверняка застрять в сокрытном образе еще неопределенное количество. Мне плохо, плохо и плохо, будто на плотине рассыпающейся и подгрызенной удалось мне посреди талого льда застопориться. В гостях этой красноглазой химеры, которой люди изощренно красивую фамилию придумали, жидкое слово "вино" пританцовывает в безумном контексте. Выбрось вино сквозь пальцы, горе-любовник! Хочется мне сейчас поучать, очень хочется, а сердце-то роковые ноты из клавиш уже извлекло. И как, отпустив уж и презренную весну, и даже прецизионно выбеленное лето, отпустить могильником пропахнувшую совесть, когда цепляется она за гвозди и узоры бархатного ее самодельного гроба, хоронит себя в пыль, безумная дворняга? Она, и я, в слезах барахтаясь ее, чья заскорузлая рука отчаянно за горло тянет вглубь, хочу выиграть обратно твою спокойную любовь.