Я прямо здесь, чуть дальше своего плеча, в чайной ложке,
полной лимонного пирога, крошки которого скользкий металл все равно не удержит. Шарахаюсь от темных глаз и расстраиваюсь, когда меня не просят приходить, зная, что совершать это я хочу не слишком - сама просьба, вот, что имеет значение. В горькой земле и черной воде, в полу-гуманистичном пиетете, в ранках от лезвия и дальше, там, где начинаются Пиренеи и гибнут марроканские специи. Столько, сколько я могу, я буду ходить. Вперед и обратно, возвращаясь к количеству субботних ночей, которым пока есть счет. В цифровых фотографиях неоновый красный занимается отделкой: я бы искупалась в пленке с ним, если бы у меня была пленка, но я найду способ захлебнуться и в цифровых натюрмортах. Я бы искупалась на границе.

Скажи мне, когда
Скажи мне, когда это закончится

"Let it be is valuable advice seldom recognized as such".

Я, кажется, не осмеливалась подумать; или эта самая мысль, летучая и бесхозная, никак не могла осесть, как тополиный пух сбивается в кучи у памятников, в моей голове, а сейчас, сплюснутая дождем, или, скажем, пойманная в сачок, она вошла в распахнутую дверь моего смущенного рассудка и вычурно расшаркалась: а что если, в самом деле, слова поэтов и философов только потому так откликаются во мне/нас, только потому звучат так ультимативно и обязательно передуманными до, что мне/нам еще, скажем, даже не двадцать?

Маленький рынок в бывшей остготской столице. Камни напоминают чужие щеки, по-зимнему шероховатые и белые - этакое оперенье снежной совы. Летом там, на площадях, танцуют новые люди, звонче стучат каблуки из новых материалов. Но по-прежнему и, кажется, совсем географически, ряды улочек олицетворяют что-то совсем отличное от туманной пустоши, где я живу. Здесь не намного ярче, но чего стоит только то, как полны легкие брызги фонтана, так игривы и так радостно путаются в складках того же тротуара. Их так же приятно находить там затем и, подобно домашней росе, смешивать с негустым светом электрической лампы - как плохую лессировку.

Я бесцеремонно влетаю в вестибюль маленького комплекса апартаментов, но прямо там, сейчас же, происходит чужое торжество, высыпавшееся из зала для конфереций. Я не берусь вглядываться в предпосылки, пятясь назад, в свои мысли, обхватывающие весь остальной солнечный город так, будто всерьез намереваются использовать его как контектуальный сувенир. Помимо этого неприветливого холла. В кармане, кажется, затерялся давно нужный мне анатомический справочник - я взяла его, несмотря на то, что мой вопрос скорее сформулирован для растерянных многоразовых повторений в неотведенных анкетах. Возможно, там меня заблокируют за чувствительные материалы и я раскатаю мой вопрос, как слоеное тесто, вылеплю неловкую фигурку, прекрасно зная о том, что она не удержится. Я вернусь оттуда, и допишу тебе о собственных интересных свойствах.

Мой мимолетный ментор - француз Пол Чарльз. Вкупе с метаэтикой и добытийным, разумеется. Человек! Какое уродливое слово. В каждом углу заряженного поля - подвох. Человек безнадежно глуп, уродливо гибок, непостоянен и прихотлив. Презренный гедонизм и отвратительная страсть. Человек без тела почему-то признан несуществующим - сюда возвращаешься и отрицанием идеального, впрочем. Но у духов, самой, положим ее присутствие, нематериальной эссенции, очевидно, сформировались бы свои слабости? Они бы, скажете, играли в карты, в конце концов, и годами перебирали старое оружие.
Ах, глупый, глупый, заполненный металлической, обездвиживающей, формообразующей кашицей, бедное сознание, которое насильно транцендируе(ю)т в коллективность. Иначе, может, будет уже тело отторгать чужеродную, отекшую, кровотребующую форму, что для него она сама же и подбирает? Форма - продукт ее самой. Ее поручники, побратимы, союзники бесцеремонно лепят. И, ведь, человек, который физически рядом - какая отвратительная радость, тебе быть поглощенным его тянущим самоосознанием, тебе - быть подмятым под себя, почти инсценированным интенциональными заветами и пытливыми глазами.

Последнее чувство, которое я испытываю, это творческое рвение. Но тем не менее, я говорю, да еще и в случайную рифму, что и стремлюсь починить, а то есть, развинтить совсем. Принцип де-контроля и невмешательства. Эта игра - самая сложная из адаптированных в реальности: и надо же, какими метафорами я пользуюсь теперь.

три вещательных точки

Я нашел планету. Вокруг нее вращается луна королевских размеров. Возможно, я смогу устроить отпуск там.

Каждый раз, когда либретто подходили к концу, на меня набрасывалась жуткая тоска. Как будто все реверансы в мире вдруг очеловечились, направленные на меня, и ударяли по глазам настырными оттопыренными платьями. Уж лучше погибнуть от гильотины, чем когда-нибудь завершать чтение - я не ухожу, в полном знании, из-под солнечного зонтика в день, когда август рассорился с облаками. Нарочно сделать вид, что ты забыл старого друга с чужой жизнью, который c неизбежной небрежностью протягивал тебе тарелку - порцию булочек с изюмом. Видимо, его забавляло, что, пока я с отвращением вытаскиваю из булочек изюм, мне трудно придумывать мотивы и искать несоответствия. Да, меня забавляло, когда бурлескные пьесы потаенно указывали на главную сволочь; еще потому, что я всегда узнавал это не позже, чем в третьем акте. Жаль, что они будто все давно закончились. Я посвящаю им мой неловкий трагизм.

Мой отец был тем еще персонажем. Он работал в розовой барочной библиотеке и не придавал этому никакого значения, скорее - скромно верил и записывать результаты этой веры бог весть куда. Он постоянно врал о том, что молится за меня. Наверное, в его единственных молитвах фигурировала только просьба о том, чтобы я изменил, наконец, свое имя. Кажется, он все еще был без сознания в тот день, когда я, или этот осколок античности, приземлился в его руки, заливая их прилично недовольными слезами: в детстве я испытывал настоящую любовь к занавескам и, видимо, с одной из них меня развели.

Я не знаю, откуда оно взялось у меня. Мамочке нравилось отбирать мистерии для вечернего чтения - конечно, они не могли внимать никаким эзотеричным позывам, а после, лишали мамочку способности внимать моим, и понимать мои.

Да, моей путеводной звездой становилось имя. Кажется, раз или два я обматывался плотной шторой и размышлял о том, есть ли у животных душа. А если нет, то становятся ли они привидениями после смерти?
Он же винил мое имя в том, что я не внимал его молитвам - получалась жуткая глупость. Я научился думать об отце беззлобно, но по-прежнему не внимал его молитвам. Может, мое имя действительно стало иметь с этим дело.

Чтение должно было привести меня к правде, которую мне очень хотелось. Я не мог поверить в настырную любознательность, которая выглядела совсем фантомно, когда я примерял ее на свою семью; она выглядела как жакет, который слишком велик, а моя миниатюрная мамочка беспомощно теребит рукава изнутри. А главное, я полагался на чтение в поиске моего собирательного друга. Разве, если я буду шептать разные комбинации букв, он не пойдет на их шелест на моих губах? Этот герой, может быть, потерялся в страницах. Можно сказать, что я не горел желанием наконец обзавестись хотя бы одним полезным знакомством. Я хотел увидеть, как выглядит змея, кусающая себя за хвост, мельница с отломанной лопастью. Здесь, их небрежные имена казались мне лишенными вдохновенного позыва, который каждое первое ноября возвращал меня к убитой за летней кухней свинье и заставлял опасаться выглядывать в окно (кажется, свиные привидения не должны выглядеть хорошо).

Я знакомился с античной философией.

- Здесь не холодно, - она покачнулась вперед и судорожный вздох стер с ее лица улыбку. Но голос был спокоен. Даже чересчур спокоен. Она наверняка знала, как устроены весенние месяцы, хотя ей оставалось только полагать, какое значение я придаю их тянущему свойству транзиторности и…
- Выбирай слова.

Ах да.

Прикосновение ее грубой юбки, предположим, совсем простенькое, не достает до полярностей. Там темное пятно - очевидно, дорога сюда. Снег уже растаял, и пятно совсем сухое. Это совсем не подозрительно, в отличие от сомнений в том, что такое развитие событий успело состояться: правда, я не слишком уверена, какое из предложенных смущает меня больше. Здесь не холодно - страшно душно. У нее чересчур светлые глаза, и я не помню их цвет. Наверное, это какая-то особенная метка, ассимилирующее восторженную рассеянность: хочешь заглянуть за раскрашенный ободок, словно это - Уилтонский диптих, а ты - всего лишь энтузиаст. Может, голубой, как одежды одиннадцати ангелов?

- Я обязательно придумаю что-то, рассудишь? После того, как адрес этого букиниста наконец окажется в моем кармане.

Я предполагала, сквозь привычную призму (пора заменить эту геометрическую фигуру) неуверенности, что мне следует прогнать тебя.

Я могу рассказать тебе о камне, где я коротала время до самых волнительных глав аудиокниги, чтобы никто ни за что не вмешался в ход повествования. Единоличность рассказчика, неплавно переходящая в монолитную монорелигию. Твои глаза бы лучились добротой, которая утопила бы меня в стыде насмерть.

Неприятные просьбы, противоречащие природной дипломатичности. В конце концов, только одна ночь на чертовой парковке в центральном квартале, что может произойти? Ты укоряешь меня в моей нелюбви уверяться. Иногда я думаю, что пришлось бы мне по неосторожности не заказать билет на электричку в Р. заранее, ты оказалась бы достаточно своевольной, чтобы уехать в одиночестве, только, почему-то, на восток. (Мне хотелось задать тебе вопрос, и названия городов, которые он включал в себя, звучали очень громко, а я сбивчиво советовала их опускать направо и налево). Вряд ли я проведу тебя домой - я терзаюсь самолюбием и неоднозначностью незнания. Ты, скорее, вернешься ко мне вместе с исповедью городу, который разучился меня привлекать еще старой весной. Главное, я не приносила тебя в дом. Там, оттолкнувшись от одной створки белых ворот, я припаду к другим скорее, чем мысль о тебе достигнет эквилибрически правильного положения, она не станет изящной, и поэтому испарится. Мы сговоримся со старым солнцем.

Может, я стала бы объяснять тебе свои слова.

Я теряю руки в самом центре управления. Нельзя отпустить тебя для свободных и долгих прогулок там, в городе Р. и в собственном душе - в конце концов, те пять шагов от водопроводного крана до конца ряда цветастой плитки тоже значат пространство, где можно поселиться. Ты не поднимаешься для того, чтобы дернуть оконную ручку, сидишь спокойно, смиренно и из возможных альтернативных выходов - ты, почему-то, не станешь спасаться. Я припадаю губами к твоей руке, той свободной, что не держишь у вибрирующего горла, я задаю этот вопрос твоему здравому смыслу, пока он жив в старательном дыму.
- Тебе и вправду больше не нужна песня, - ее голос слаб, ее веки - полузакрыты. Ее волосы еще светлее глаз. Они почти бежевого цвета.

Впервые, я не отдернулась от огня. Рассыпаются локоны - миндаль ее волос, струится грациозное пламя и румянится цвет, исперщенный каштановыми пятнами, смутно тягучими, вернее там, где я проступаю в ней в моменты Жути. Указательный палец вытянулся вперед, оголяя кость, повторяя движение бумаги.

Я угасаю, а это еще страшнее. Это - больше не вдумчивое чтиво. Это ангстовая хроника, это маятник с нагаром, раздувающий пепел. Я боюсь, что скоро во мне не останется ни одного слова, поэтому, перед этим, я напечатаю здесь несколько, чтобы мы с вами могли отслежить эту нелепую часть моей жизни. Я знаю, что не умираю - не слишком хотелось бы. Или..? Нет, пожалуй, мне только очень плохо находиться в себе. Мне сложно пере-думывать, сотни, тысячи раз представлять, обеззараживать, затем снова бросаться лицом в отвратную гору утилизированных салфеток. Мне отвратительно утомлять этим себя. И людей, моя любовь к которым - привилегия. Или, это мантра, а я, на самом деле, совсем не умею разделять себя на уравновешенные кусочки. Их любовь ко мне - священна, раз боги не умеет говорить с нами за пределами наших голов. Я знаю об этом, об этой ценной любви, но забываю - за считанные часы мое хитрое сознание перекраивает, подминает под себя утешительные реплики, повторенные и переведенные, оформленные уникально, но уже начинающие утомлять тебя, пишущий. Это его эгоизм? Или просто, новая особенность, какое-то приобретенное приспособление, которое я скорее нареку мутацией и отсеку огромным абстрактным топором? Мне не хочется слушать себя: я не испускаю ничего нового. Но и старое - паразиты, сплошные варвары, внезапно вернувшиеся на оставленную кроткую землю, где уже начали колоситься радостные злаки. Я не хочу думать. Я хочу снять протез, улечься спать и знать об огромной массе -количестве пространства впереди - пространства чистого, самородного, абсолютного и пустого времени, где я буду, наконец, наедине без себя.

Они снова, они снова делают это - непрекращаемое вращение. Мне лучше не появляться на глаза вам, пишущим, пока они все еще здесь, и их хаотичные колебания заметны сквозь призму моих глаз. А я, к сожалению, не абсолютный эталон. Вы, пишущий, останетесь без меня в хорошем расположении духа, вы уйдете выдохнув.

Но я могу попросить: помогите. Помогите мне быть здесь. Помогите - с постройкой моста в шестое марта.

Я наберусь смелости и стану хорошим.

Это не романский замок. Правильные цилиндры исцарапаны безжалостным рисунком нервюра, арки сломаны, будто в плечах - изгибаются, не попадая в последнюю ноту. Паутина, согласитесь, чересчур нелепо обвивала бы массивные столбы - я считаю, что конструкционное решение явилось правильным: в ретроспективе и там, где напечатано то, что будет сказано после. Здесь сумрачно, несмотря на то, что мы с Вами на Севере. Об этом нас предупреждала даже пустая, пыльная выемка кашпо.
В замке нет роз - только за пределами его стен, робкими разномастными пятнами -последная, неоднозначно, жизнь. Несколько эдельвейсов. И пушистый красный тюльпан. Когда-то здесь гулял только зимний свет, любовно поглаживал седые от инея камни клумб - зимой они выглядят еще живее, обласканные им, чем теперь, в окружении этих требовательных, будто случайно окрепших в одной из деревень неподалеку бойцов. Сражение за сражением, пусть и никто не звал их сюда, пусть отсутствуют и союзы - и на смену щедрой белизне приходит щелочной прибой желтого солнца. И теперь, мы тоже ходим по еле заметным из-под наглого травяного ковра камням. В тылу фронта, мы вышли из замка.

Меня тошнит от страха. Но ровно тем же образом, что от приторного спокойствия. Я, здесь, на несколько веков старше, протаскиваю свой фолковый вектор, и под тяжестью стрелки рушится подобранный жанр, позаимствованный у слова "свобода". Я обнимаю на прощание полусвет (он выпрыгивает из рук подобно мячику, оседая на западной стене после полудня - очевидно, это самое обидное расставание), северное небо, калифорнийские песни - все это оставлено по пути туда, в новый репертуар готического квартала. Скорее всего, я еще увижусь с северным небом - да, осталось лишь уточнить банковские реквизиты, но вдруг моя случайная тоска, моя заимствованная фрустрация, она сможет наполнить огромный бассейн, это море, с отражением северного неба, где они смешаются, а я самовольно останусь там, на берегу, с безумными глазами наблюдая этот страстный, отчаянный танец без вербального наименования? Зато там, на песчаной пустоши, у меня совершенно точно останется инструмент для извлечения самых неуловимых посланий неба, моря, и всей чертовщины, что я когда-либо встречу. Ты пойдешь со мной.

Gaugin, that petty anti-artist, posits in his intimately insular memoir Noa Noa, or, more rightly, he renders it, a highest veneration - the woman's capability to 'bear the world". This eloquent conquest of the realm of egregious sensuousness and retracing it back, to regain advantage, resonates with a certain kind of still inaccessible for my close examination feeling, which issues from each of the four corners of my room and especially my bed, as they naturally have some symmetry to share. I love to think that we conceive the beyond. We go dark, we learn as much as we claim the right for possessing it.

We are also away from mere falling into the decorum of innate subjectivity. There's more completion to it, which comes, in places, from righteousness, doing away with the act of dividing illusion by insecurity and is, in turn, supplemented by the infinity of connotation.

“I returned, and saw under the sun, that the race is not to the swift, nor the battle to the strong, neither yet bread to the wise, nor yet riches to men of understanding, nor yet favour to men of skill; but time and chance happeneth to them all.”

Шартрез возвращается в ту каморку с чисто выбеленными стенами, чтобы перекрасить их в головокружительный зеленый. Как и в неучтенный день, когда последовавший дрейф на плоту был признан только ничтожной попыткой обратиться в поспешность. Постой, сколько еще понадобится сильных метафор? А Лондонских улиц? Подумаешь, статистические оплошности, нестертые с желтой и зеленой бумаги буквы, больше напоминающие частокол, самоуверенные цитаты, к которым уже не обратишься в случае нужды, - какой толк от подсчетов погрешностей, когда это поражение - самое сладкое поражение и, поразительно, честное тоже?