I watched the sunrise today, but brushed off its moist caprice. This morning, the Earth was dissatisfied with something, and doom-laden. We both looked upwards, and we were diagnosed with hypotension. Perhaps, in the few hours following sunrise, I could drop the receipt in the street, next to the petulant ticket machine, and walk energetically back. And, I could tell where I was heading, because the writing seemed decipherable; a circle left by the can of beans sat neatly in the corner - it was perfectly round. I had half a flair for stealing winks from the adresser - one can find it by looking at the clouds sufficiently long. Ingenious homonymy! It breathes. Brívs.

"France is the only place where you can make love in the afternoon without people hammering on your door".

*small squeaking noise*

We do not drink, but we know things. We speak multiple languages, incidentally, no less than four at a time. Buildings are lacerated by sunrise: the contents of blocks, which lay buried under the creased rubble of the surrounding streets, are still to be discovered. I haven't the slightest ambition to help.

Я битый час не сознаюсь жене, что последние восемь ночей мне пришлось провести с другой женщиной, и от этого мне еще внушительней тошно: потому, что никакой жены у меня нет, рядом с моим домом нет храма, а последние восемь дней я чинно отправлялся спать около восьми пополудни. Согласитесь, никому бы и в голову не пришло отсчитывать вечерние часы от полудня.
Говорить не о чем: я даже не могу вспомнить, в котором дне мне казалось, что это самое место, тучный, раскрасневшийся кустами роз участок, точь-в-точь важный гражданин, этот сад, где грушевые деревья потеряли свой лоск в тот раз, когда их целую неделю пожирали бурые пятна, и мамочка теряла голову, подпрыгивая с мерным сосудом, этот сад был не иначе как святым местом. Отстройка здесь могла бы начаться хоть завтра, я бы тотчас доверительно распахнул накидку, где в грубо пришитом кармашке хранились пережившие гусей образцы философских атрибутов, и утвердил бы все акты, которые подлежали этому, уполномочил бы всех, кто подлежит этому. О, я сделал бы так много, так, сколько не сделаешь для всех женщин во снах. Я читал им о преемственности истории, я рассказывал им, что вслушиваться в самые отвратительные, тошнотворные, отталкивающие речи можно, разыскав там неподходящие тени. А они вовсе считали неподходящим мой голос, или, скажем, они находили мои речи вышеописуемыми - вкупе с их нелогично решительным нежеланием слушать, которое плавно воплощалось в нежелание внимать советам, и плыло, плыло кругом. И в нашем плавном танце, в хороводе, их платья снова стесняли меня, теснили меня.
У меня не было ни плаща, ни пера, ни, в конце концов, храма. Все разрушилось: я имею в виду, поля были убраны, и сушилка для зерна давно перестала звенеть среди полосатой земли. Там, в пыльно-бежевой пыли, где я молился, где я стоял на коленях всяко чаще, чем у приютских каминов стояли мои назойливые английские сестры. Я был влюблен впервые, когда впервые выспрашивал у Бога, поверив в то, что у Бога, должно быть, огромный язык - он, как предпосылка большого знания, вертелся в его рту, как огромная лопасть, думал я, и, точно, по мотивам этого вращения должно было выйти из берегов какое-нибудь близкое озерцо. Чтобы верно приладить разбитые внутренности, кусочки которых я так и не нащупал: вероятно, я бежал чересчур быстро, чтобы они не растворились за моими ушами, в углублениях на спине и между бедрами - там было мокро - чтобы приладить кусочки обратно тщательно и верно, я попросил отыскать для меня в кладовке фантомно теплый и фантомно клейкий материал: не мыло, не молоко и не яичное тесто. В кладовку был запрещен вход, кладовка виделась мне первородной и образующей. Неясно только - после? Может быть, с тех пор, как мои сестры говорили мне, что эта первая дверь, что открывается оттуда? Но с тех пор, я уверен, Бог разливается во мне.

Я не люблю иконы восточного образца.

Я прямо здесь, чуть дальше своего плеча, в чайной ложке,
полной лимонного пирога, крошки которого скользкий металл все равно не удержит. Шарахаюсь от темных глаз и расстраиваюсь, когда меня не просят приходить, зная, что совершать это я хочу не слишком - сама просьба, вот, что имеет значение. В горькой земле и черной воде, в полу-гуманистичном пиетете, в ранках от лезвия и дальше, там, где начинаются Пиренеи и гибнут марроканские специи. Столько, сколько я могу, я буду ходить. Вперед и обратно, возвращаясь к количеству субботних ночей, которым пока есть счет. В цифровых фотографиях неоновый красный занимается отделкой: я бы искупалась в пленке с ним, если бы у меня была пленка, но я найду способ захлебнуться и в цифровых натюрмортах. Я бы искупалась на границе.

Скажи мне, когда
Скажи мне, когда это закончится

"Let it be is valuable advice seldom recognized as such".

Я, кажется, не осмеливалась подумать; или эта самая мысль, летучая и бесхозная, никак не могла осесть, как тополиный пух сбивается в кучи у памятников, в моей голове, а сейчас, сплюснутая дождем, или, скажем, пойманная в сачок, она вошла в распахнутую дверь моего смущенного рассудка и вычурно расшаркалась: а что если, в самом деле, слова поэтов и философов только потому так откликаются во мне/нас, только потому звучат так ультимативно и обязательно передуманными до, что мне/нам еще, скажем, даже не двадцать?

Маленький рынок в бывшей остготской столице. Камни напоминают чужие щеки, по-зимнему шероховатые и белые - этакое оперенье снежной совы. Летом там, на площадях, танцуют новые люди, звонче стучат каблуки из новых материалов. Но по-прежнему и, кажется, совсем географически, ряды улочек олицетворяют что-то совсем отличное от туманной пустоши, где я живу. Здесь не намного ярче, но чего стоит только то, как полны легкие брызги фонтана, так игривы и так радостно путаются в складках того же тротуара. Их так же приятно находить там затем и, подобно домашней росе, смешивать с негустым светом электрической лампы - как плохую лессировку.

Я бесцеремонно влетаю в вестибюль маленького комплекса апартаментов, но прямо там, сейчас же, происходит чужое торжество, высыпавшееся из зала для конфереций. Я не берусь вглядываться в предпосылки, пятясь назад, в свои мысли, обхватывающие весь остальной солнечный город так, будто всерьез намереваются использовать его как контектуальный сувенир. Помимо этого неприветливого холла. В кармане, кажется, затерялся давно нужный мне анатомический справочник - я взяла его, несмотря на то, что мой вопрос скорее сформулирован для растерянных многоразовых повторений в неотведенных анкетах. Возможно, там меня заблокируют за чувствительные материалы и я раскатаю мой вопрос, как слоеное тесто, вылеплю неловкую фигурку, прекрасно зная о том, что она не удержится. Я вернусь оттуда, и допишу тебе о собственных интересных свойствах.

Мой мимолетный ментор - француз Пол Чарльз. Вкупе с метаэтикой и добытийным, разумеется. Человек! Какое уродливое слово. В каждом углу заряженного поля - подвох. Человек безнадежно глуп, уродливо гибок, непостоянен и прихотлив. Презренный гедонизм и отвратительная страсть. Человек без тела почему-то признан несуществующим - сюда возвращаешься и отрицанием идеального, впрочем. Но у духов, самой, положим ее присутствие, нематериальной эссенции, очевидно, сформировались бы свои слабости? Они бы, скажете, играли в карты, в конце концов, и годами перебирали старое оружие.
Ах, глупый, глупый, заполненный металлической, обездвиживающей, формообразующей кашицей, бедное сознание, которое насильно транцендируе(ю)т в коллективность. Иначе, может, будет уже тело отторгать чужеродную, отекшую, кровотребующую форму, что для него она сама же и подбирает? Форма - продукт ее самой. Ее поручники, побратимы, союзники бесцеремонно лепят. И, ведь, человек, который физически рядом - какая отвратительная радость, тебе быть поглощенным его тянущим самоосознанием, тебе - быть подмятым под себя, почти инсценированным интенциональными заветами и пытливыми глазами.

Последнее чувство, которое я испытываю, это творческое рвение. Но тем не менее, я говорю, да еще и в случайную рифму, что и стремлюсь починить, а то есть, развинтить совсем. Принцип де-контроля и невмешательства. Эта игра - самая сложная из адаптированных в реальности: и надо же, какими метафорами я пользуюсь теперь.

три вещательных точки

Я нашел планету. Вокруг нее вращается луна королевских размеров. Возможно, я смогу устроить отпуск там.

Каждый раз, когда либретто подходили к концу, на меня набрасывалась жуткая тоска. Как будто все реверансы в мире вдруг очеловечились, направленные на меня, и ударяли по глазам настырными оттопыренными платьями. Уж лучше погибнуть от гильотины, чем когда-нибудь завершать чтение - я не ухожу, в полном знании, из-под солнечного зонтика в день, когда август рассорился с облаками. Нарочно сделать вид, что ты забыл старого друга с чужой жизнью, который c неизбежной небрежностью протягивал тебе тарелку - порцию булочек с изюмом. Видимо, его забавляло, что, пока я с отвращением вытаскиваю из булочек изюм, мне трудно придумывать мотивы и искать несоответствия. Да, меня забавляло, когда бурлескные пьесы потаенно указывали на главную сволочь; еще потому, что я всегда узнавал это не позже, чем в третьем акте. Жаль, что они будто все давно закончились. Я посвящаю им мой неловкий трагизм.

Мой отец был тем еще персонажем. Он работал в розовой барочной библиотеке и не придавал этому никакого значения, скорее - скромно верил и записывать результаты этой веры бог весть куда. Он постоянно врал о том, что молится за меня. Наверное, в его единственных молитвах фигурировала только просьба о том, чтобы я изменил, наконец, свое имя. Кажется, он все еще был без сознания в тот день, когда я, или этот осколок античности, приземлился в его руки, заливая их прилично недовольными слезами: в детстве я испытывал настоящую любовь к занавескам и, видимо, с одной из них меня развели.

Я не знаю, откуда оно взялось у меня. Мамочке нравилось отбирать мистерии для вечернего чтения - конечно, они не могли внимать никаким эзотеричным позывам, а после, лишали мамочку способности внимать моим, и понимать мои.

Да, моей путеводной звездой становилось имя. Кажется, раз или два я обматывался плотной шторой и размышлял о том, есть ли у животных душа. А если нет, то становятся ли они привидениями после смерти?
Он же винил мое имя в том, что я не внимал его молитвам - получалась жуткая глупость. Я научился думать об отце беззлобно, но по-прежнему не внимал его молитвам. Может, мое имя действительно стало иметь с этим дело.

Чтение должно было привести меня к правде, которую мне очень хотелось. Я не мог поверить в настырную любознательность, которая выглядела совсем фантомно, когда я примерял ее на свою семью; она выглядела как жакет, который слишком велик, а моя миниатюрная мамочка беспомощно теребит рукава изнутри. А главное, я полагался на чтение в поиске моего собирательного друга. Разве, если я буду шептать разные комбинации букв, он не пойдет на их шелест на моих губах? Этот герой, может быть, потерялся в страницах. Можно сказать, что я не горел желанием наконец обзавестись хотя бы одним полезным знакомством. Я хотел увидеть, как выглядит змея, кусающая себя за хвост, мельница с отломанной лопастью. Здесь, их небрежные имена казались мне лишенными вдохновенного позыва, который каждое первое ноября возвращал меня к убитой за летней кухней свинье и заставлял опасаться выглядывать в окно (кажется, свиные привидения не должны выглядеть хорошо).

Я знакомился с античной философией.

- Здесь не холодно, - она покачнулась вперед и судорожный вздох стер с ее лица улыбку. Но голос был спокоен. Даже чересчур спокоен. Она наверняка знала, как устроены весенние месяцы, хотя ей оставалось только полагать, какое значение я придаю их тянущему свойству транзиторности и…
- Выбирай слова.

Ах да.

Прикосновение ее грубой юбки, предположим, совсем простенькое, не достает до полярностей. Там темное пятно - очевидно, дорога сюда. Снег уже растаял, и пятно совсем сухое. Это совсем не подозрительно, в отличие от сомнений в том, что такое развитие событий успело состояться: правда, я не слишком уверена, какое из предложенных смущает меня больше. Здесь не холодно - страшно душно. У нее чересчур светлые глаза, и я не помню их цвет. Наверное, это какая-то особенная метка, ассимилирующее восторженную рассеянность: хочешь заглянуть за раскрашенный ободок, словно это - Уилтонский диптих, а ты - всего лишь энтузиаст. Может, голубой, как одежды одиннадцати ангелов?

- Я обязательно придумаю что-то, рассудишь? После того, как адрес этого букиниста наконец окажется в моем кармане.

Я предполагала, сквозь привычную призму (пора заменить эту геометрическую фигуру) неуверенности, что мне следует прогнать тебя.

Я могу рассказать тебе о камне, где я коротала время до самых волнительных глав аудиокниги, чтобы никто ни за что не вмешался в ход повествования. Единоличность рассказчика, неплавно переходящая в монолитную монорелигию. Твои глаза бы лучились добротой, которая утопила бы меня в стыде насмерть.

Неприятные просьбы, противоречащие природной дипломатичности. В конце концов, только одна ночь на чертовой парковке в центральном квартале, что может произойти? Ты укоряешь меня в моей нелюбви уверяться. Иногда я думаю, что пришлось бы мне по неосторожности не заказать билет на электричку в Р. заранее, ты оказалась бы достаточно своевольной, чтобы уехать в одиночестве, только, почему-то, на восток. (Мне хотелось задать тебе вопрос, и названия городов, которые он включал в себя, звучали очень громко, а я сбивчиво советовала их опускать направо и налево). Вряд ли я проведу тебя домой - я терзаюсь самолюбием и неоднозначностью незнания. Ты, скорее, вернешься ко мне вместе с исповедью городу, который разучился меня привлекать еще старой весной. Главное, я не приносила тебя в дом. Там, оттолкнувшись от одной створки белых ворот, я припаду к другим скорее, чем мысль о тебе достигнет эквилибрически правильного положения, она не станет изящной, и поэтому испарится. Мы сговоримся со старым солнцем.

Может, я стала бы объяснять тебе свои слова.

Я теряю руки в самом центре управления. Нельзя отпустить тебя для свободных и долгих прогулок там, в городе Р. и в собственном душе - в конце концов, те пять шагов от водопроводного крана до конца ряда цветастой плитки тоже значат пространство, где можно поселиться. Ты не поднимаешься для того, чтобы дернуть оконную ручку, сидишь спокойно, смиренно и из возможных альтернативных выходов - ты, почему-то, не станешь спасаться. Я припадаю губами к твоей руке, той свободной, что не держишь у вибрирующего горла, я задаю этот вопрос твоему здравому смыслу, пока он жив в старательном дыму.
- Тебе и вправду больше не нужна песня, - ее голос слаб, ее веки - полузакрыты. Ее волосы еще светлее глаз. Они почти бежевого цвета.

Впервые, я не отдернулась от огня. Рассыпаются локоны - миндаль ее волос, струится грациозное пламя и румянится цвет, исперщенный каштановыми пятнами, смутно тягучими, вернее там, где я проступаю в ней в моменты Жути. Указательный палец вытянулся вперед, оголяя кость, повторяя движение бумаги.

Я угасаю, а это еще страшнее. Это - больше не вдумчивое чтиво. Это ангстовая хроника, это маятник с нагаром, раздувающий пепел. Я боюсь, что скоро во мне не останется ни одного слова, поэтому, перед этим, я напечатаю здесь несколько, чтобы мы с вами могли отслежить эту нелепую часть моей жизни. Я знаю, что не умираю - не слишком хотелось бы. Или..? Нет, пожалуй, мне только очень плохо находиться в себе. Мне сложно пере-думывать, сотни, тысячи раз представлять, обеззараживать, затем снова бросаться лицом в отвратную гору утилизированных салфеток. Мне отвратительно утомлять этим себя. И людей, моя любовь к которым - привилегия. Или, это мантра, а я, на самом деле, совсем не умею разделять себя на уравновешенные кусочки. Их любовь ко мне - священна, раз боги не умеет говорить с нами за пределами наших голов. Я знаю об этом, об этой ценной любви, но забываю - за считанные часы мое хитрое сознание перекраивает, подминает под себя утешительные реплики, повторенные и переведенные, оформленные уникально, но уже начинающие утомлять тебя, пишущий. Это его эгоизм? Или просто, новая особенность, какое-то приобретенное приспособление, которое я скорее нареку мутацией и отсеку огромным абстрактным топором? Мне не хочется слушать себя: я не испускаю ничего нового. Но и старое - паразиты, сплошные варвары, внезапно вернувшиеся на оставленную кроткую землю, где уже начали колоситься радостные злаки. Я не хочу думать. Я хочу снять протез, улечься спать и знать об огромной массе -количестве пространства впереди - пространства чистого, самородного, абсолютного и пустого времени, где я буду, наконец, наедине без себя.

Они снова, они снова делают это - непрекращаемое вращение. Мне лучше не появляться на глаза вам, пишущим, пока они все еще здесь, и их хаотичные колебания заметны сквозь призму моих глаз. А я, к сожалению, не абсолютный эталон. Вы, пишущий, останетесь без меня в хорошем расположении духа, вы уйдете выдохнув.

Но я могу попросить: помогите. Помогите мне быть здесь. Помогите - с постройкой моста в шестое марта.

Я наберусь смелости и стану хорошим.