Я битый час не сознаюсь жене, что последние восемь ночей мне пришлось провести с другой женщиной, и от этого мне еще внушительней тошно: потому, что никакой жены у меня нет, рядом с моим домом нет храма, а последние восемь дней я чинно отправлялся спать около восьми пополудни. Согласитесь, никому бы и в голову не пришло отсчитывать вечерние часы от полудня.
Говорить не о чем: я даже не могу вспомнить, в котором дне мне казалось, что это самое место, тучный, раскрасневшийся кустами роз участок, точь-в-точь важный гражданин, этот сад, где грушевые деревья потеряли свой лоск в тот раз, когда их целую неделю пожирали бурые пятна, и мамочка теряла голову, подпрыгивая с мерным сосудом, этот сад был не иначе как святым местом. Отстройка здесь могла бы начаться хоть завтра, я бы тотчас доверительно распахнул накидку, где в грубо пришитом кармашке хранились пережившие гусей образцы философских атрибутов, и утвердил бы все акты, которые подлежали этому, уполномочил бы всех, кто подлежит этому. О, я сделал бы так много, так, сколько не сделаешь для всех женщин во снах. Я читал им о преемственности истории, я рассказывал им, что вслушиваться в самые отвратительные, тошнотворные, отталкивающие речи можно, разыскав там неподходящие тени. А они вовсе считали неподходящим мой голос, или, скажем, они находили мои речи вышеописуемыми - вкупе с их нелогично решительным нежеланием слушать, которое плавно воплощалось в нежелание внимать советам, и плыло, плыло кругом. И в нашем плавном танце, в хороводе, их платья снова стесняли меня, теснили меня.
У меня не было ни плаща, ни пера, ни, в конце концов, храма. Все разрушилось: я имею в виду, поля были убраны, и сушилка для зерна давно перестала звенеть среди полосатой земли. Там, в пыльно-бежевой пыли, где я молился, где я стоял на коленях всяко чаще, чем у приютских каминов стояли мои назойливые английские сестры. Я был влюблен впервые, когда впервые выспрашивал у Бога, поверив в то, что у Бога, должно быть, огромный язык - он, как предпосылка большого знания, вертелся в его рту, как огромная лопасть, думал я, и, точно, по мотивам этого вращения должно было выйти из берегов какое-нибудь близкое озерцо. Чтобы верно приладить разбитые внутренности, кусочки которых я так и не нащупал: вероятно, я бежал чересчур быстро, чтобы они не растворились за моими ушами, в углублениях на спине и между бедрами - там было мокро - чтобы приладить кусочки обратно тщательно и верно, я попросил отыскать для меня в кладовке фантомно теплый и фантомно клейкий материал: не мыло, не молоко и не яичное тесто. В кладовку был запрещен вход, кладовка виделась мне первородной и образующей. Неясно только - после? Может быть, с тех пор, как мои сестры говорили мне, что эта первая дверь, что открывается оттуда? Но с тех пор, я уверен, Бог разливается во мне.

Я не люблю иконы восточного образца.