Stone-cold sober clarity of thought occurs as time grows more open about it. Its departure is slow but still never faltering. Each and everyone of you has arrived safe and sound…

...within a revolting… *indistinct ironic comment*.
I cannot dwarf the realm of it, cannot break the stultifying grip of it, of its transparently ethereal face, a "good old" dyed-in-the-wool malady. Dazzling. The malady that cannot be named, recognized or something. Perhaps it's in the untold jokes, in swirling around until you are dizzy, in mayday sunshine over the hill - a sugary plate on which our school, a cupcake, stands. Yet it's in the eyes, in suburban wars, in falling woods, in unmurmuring drifting then. It's at every flight of the staircase with neither a beginning nor an end, at every step of the ladder we take, every breath we occasionally make. How careless. An unparalleled junction that cannot be passed unless we dare claim external evidence. A tricky curse within an aure of an omnipotent riddle.

-

"...A moaning in copper beeches is heard, of regret, not for what happened, or even for what could conceivably have happened, but for what never happened and which therefore exists, as dark and transparent as a dream. A dream from nowhere".
J. A.

Самозабвенное блаженство. Дрейф на узком табурете в комнате с шероховатой зеленью стен. Рисую; скорее, каллиграфирую на кусочках картона неровные, однако аккуратные буквы, перемежающиеся полосками синих чернил, предвестников беды, не иначе? Вдыхаю в них саму чертову жизнь, провоцируя тем самым и первые вздохи Земли в этом, непокрытом еще пылью коллизий, едва явившемся на свет циклу.
Этакий акт поминовения года ушедшего, рассыпавшегося затихшим прахом в паре десятков километров отсюда. Что до меня - здесь пробуждаются пугающие вещи; выгибается позвоночник, мельком пойманный в зеркале глаз горит дьявольским огоньком, сухие губы растягиваются в нечеловеческой улыбке.

she was fully eclipsed by the shade of an old wall. under my brief gaze she didn't withdraw or flinch, but neither did she step forward to be seen. she was of fair complexion, long wisps of umber streaked with highlights of ginger that always seemed to gleam when they captured the light just right. she was rather petite and dainty. florid cheeks and flawlessly sculpted lips, as if crafted by angels themselves. her left eye was a rapturous shade of cerulean blue, much more appealing then my own, and hazel-auburn rondured sphere orbited in her right eye. each one held a coruscate gleam that enhanced their beauty. below them was a nose so freckled that the brown splotches overlapped much like autumn leaves after harsh winds had blown.

"Представьте себе тонущий корабль, где-то по средь морской бездны, эдакие холодные черные воды, аккурат титаник, не иначе; и людей, отчаянно цепляющихся за что либо-нибудь, в надежде спастись. Будучи одним из них..."
Светлейшая изощренность не ослабит тугие ленты головного убора и ради блаженного приличия. Но сие - наше локальное спасение, наша надежда во имя замаячивших уже впереди новых циклов.
Я так чертовски прониклась Джоном Эшбери, декабрьским ветром, что беззастенчиво обжигает уши, и привычкой заимствовать мужское начало для написания рифмованных строчек. Во мне тогда не оставалось горячей и всепоглощающей скорби, зависшей на реснице,- только неловко съехавшая на бок полушерстяная шляпа. Завернув обломки той самой эры, где мы казались себе каштанами, мерно покачивающими склоненными головами в такт холодному ветру, завернув в разорванные голубые шторы обломки скорлупы и железные прутья клетки, мы попрощались на перекрестке у входа в неизвестный город. Лицо, казалось, ныне холоднее, чем тот гранитный памятник, опустившийся в мягкую кладбищенскую землю. Дороги вели в одном и том же направлении; на горизонте твоей - пляски кроваво-красного зарева. Попеременно используя для отталкивания то левую, то правую подбитые ноги, я, в свою очередь, удалялась в объятия вечной осени, которая, как мне до сих пор кажется, оправдывает себя. (The world’s colored paths all lead to my mouth, and I drop, humbled, eating from the red-clay floor). Бывает, сдаюсь на произвол немого отчаяния, простираю ослабшие руки к сизому осеннему небу, откуда, кажется, прилетают все эти медные и бронзовые листья, что с укоризной глядят на меня. Совсем позабыла упомянуть свое пристрастие к преувеличению. Оно-то прекрасно помнит.
Никто из высших сил не слышал моих молитв, только настойчивые вопросы. По мере взросления становлюсь чертовски самодостаточным бродяжкой. И гордым, пускай осмотрительность нередко дает слабину под гнетом бурных чувств. Словно кто-то беспрестанно напоминает мне, что я молод.

Выбирала самое невообразимое место назначения своим ориентиром, дабы путь казался еще длинней. Оттуда, где мы начали четыре месяца тому, и туда, вперед, где бросим якорь в самом конце. А параллельно - бесполезные махинации в попытках обмануть всевидящих. Однако, вынося поспешные вердикты и диагнозы, даже саму себя перебросила к глухой стене. Забавно, ведь штаб внутренних советчиков (полезных и не слишком) начеку в любое время ночи и дня.

Переутомление. Оно имело место и полное право быть, во имя моей глупой головы. Устремившиеся покорять просторы небесной синевы вдохновение и мотивация. Катастрофическая нехватка слов и душевных сил. Справка о закрытом больничном строго косилась на меня из приоткрытого ящика…
Довольно! Я признаю. Нет места молчанию в моем мире, где самые смелые мечтания не смеют быть отвергнуты. Имею ведь право завладеть эфемерным воплощением прекрасной тайны, хоть разок прикоснуться к ней, продираясь все эти годы сквозь едкие замечания и гулкую тяжесть прострации? Хочу совершать глоток за глотком.

А все-таки, как ловко я умею говорить о том, о чем иные, порой, хранят пьянящие воспоминания годы и циклы… Как резко, однако, врываюсь в поток мыслей и хватаю за сверкающий хвост самую яркую из них. Как оглушительно сие звучит вслух!

Очевидно, что если стану долго закусывать губы, они сделаются бордовыми, а, погодя, покроются пятнами синяков. Не слишком потрясающая перспектива, стоит заметить. Однако, какая, к черту, разница.
Изо всех сил стараюсь подавлять в себе развитие отвратительного эгоцентризма. Почему, собственно, я употребляю именно этот эпитет, а в особенности компонуя его с именно этим существительным? Потому что один только запах его, шорох, стук, учуянный мной со стороны, превращается в потрясающий повод для антипатии. Ибо порок эгоистичности весьма широкий всегда имел диапазон влияния, по крайней мере, как мне чудилось. Да даже для натуры, чересчур тонко чувствующей человеческую природу и суть их взаимоотношений с окружающими, я слишком предвосхищала пренебрежение, презрение к чувствам: к чьей-нибудь крайней ненависти, искренней радости, нежной любви - которые, кстати говоря, незамедлительно обнаруживались. Я постоянно думаю об этом теперь. И чем дальше уходит моя мысль, взмывая в утреннее небо и медленно спускаясь вниз осенним листом, тем большую дикость я могу разглядеть. А ведь, собственно, и сама не могу отделаться от привычки глядеть скептически. Поэтому со страхом думаю, как произойдет перенимание еще и этого аспекта.
Нехватка какой-то крайней эмоции сжимает мне горло и разогревает кровь. Адреналин! Этот гормон, бродяга, знает, чего мне недостает, однако молчалив в вопросе о том, как его, подлеца, восполнить. Ты знаешь, говорит, прекрасно знаешь. С тихим вздохом отвечаю, что знаю. Бросаюсь в бой с совестью и сердцем, хотя, скорее, выступаю судьей, грустным наблюдателем, занимаюсь предотвращением серьезных травм. И, знаете, живу.

Машины. Люди. Забавные истории. Сумбурная жестикуляция. Поникшие головы. Груды исписанных, изживших себя листков. Выщербленные колонны. Туманные пустоши. Сизая дымка над рекой. Люди. Машины. Междоусобные войны, поглотившие нас. Почти ноябрь.
Гранитный постамент, помнящий прикосновение шероховатой подошвы ботинок. И память, сквозящая в каждом движении неба и солнца. Ведь, в сущности, рассвет и закат крайне педантичны в исполнении своих обязанностей. Едва касаюсь желтоватых страниц новой тетради: ей предстоит еще так много впитать в себя - пускай и не в виде черновых пометок. Запах. И память, снова память, огромная бездна идей и мыслей, побед и поражений.

Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц"; классическая перспектива, где не хватает танка либо -- сырого тумана в ее конце; голый паркет, никогда не осязавший танго.
В новой жизни мгновенью не говорят "постой": остановившись, оно быстро идет насмарку. Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.
Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь, будучи непрерывен -- вроде самопознанья. В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь на перроне в плаще, приходит без опозданья.

Песчаный странник я.

Свыклась с юзэр нэймом и совсем забыла о том, что когда-то позаимствовала его у своего идола. Остается только надеяться и еще тридцать раз надеяться, что она не держит на меня обид, мелочных как и старые ссоры, которые я нахожу на задворках своей памяти. В детстве мы частенько ссорились из-за пустяков, которые вспоминать, признаться, стыдно. Неподалеку, в заброшенном замке, увенчанном золотой надписью "дорогие воспоминания", сохраню чувство бесконечной тоски; бесконечной, как маршрут Тихоокеанского хребта в неправильно выбранный сезон - артикул об этом я читала неделю назад. Хотелось бы набраться смелости. И ведь не случайно упоминаю это место - говорят, длинные пешие маршруты спасают от прокрастинации и заставляют в высшей мере ценить то, что осталось для нас.
Я писала, неровно царапая стержнем поперек листка в мелкую клетку, несколько самозабвенных строк и горячо пережитых радостей. Мне до чертиков нравились происшествия, которые заставляют испытать крайние эмоции. Я осознаю со всей тяжестью, что тоскую и буду тосковать по таким вещам, пока корабль времени не вздернет на абордаж еще сгусток перепетий.
Звезда твоего имени негасимо сверкает на горизонте времен. Тусклая, найти ее среди многоцветных впечатлений стоит труда и усилий.Но ее острые края сопровождают вращение болезненными царапинами. "Усни," - прошу ее я в каждом сновидении. Но она улыбается исподлобья, молчит, скрывает.
Появилась возможность рассматривать фотокарточки у письменного стола. Один певец - у него бархатный голос и пронзительные глаза. Снова заменяю слово "лет" на слово "циклов" в голове. Снова оставляю несколько незаконченных мыслей, недопитый чай, удачно превратившийся в лимонад вследствие избытка мяты и долек лимона и бесчисленные недочитанные книги с третьей полки зарубежных классиков. Июль.

Крепкое рукопожатие. Почему-то все новые люди, знакомство с которыми мне ранее доводилось совершать, норовили ускользнуть от ладони, несмело сжимая только ее кончик, словно боясь, что ты сейчас же рассыплешься горячими осколками от их прикосновения. Осточертело, ничего более.